Протопр. А. Киселев

КОРНИ МОГУЧЕГО ДРЕВА (Запись лекции)

XIV—XV ВЕКА — ЭПОХА РУССКОГО ВОЗРОЖДЕНИЯ.

600-летие явления Тихвинской иконы БОЖИЕЙ МАТЕРИ

Если мы хотим разобраться как в сложнейшей, так и важнейшей для нашего исторического пути эпохе XIV—XV веков, то мы должны, как центр нашего рассмотрения, взять образ преп. Сергия Радонежского и всего того, что с ним связано.

Загадочным и судьбоносным для нашей истории является посвящение преподобным Сергием своего, затерявшегося в глухих лесах средней Руси, храма во имя Святой и Животворящей Троицы. По тем временам это совсем необычно. Даже биограф преп. Сергия Епифаний Премудрый, проживший с преподобным много лет и собравший о нем обширный материал, оказался бессильным объяснить, почему именно Св. Троице посвятил преподобный свою церковь.

Монастырь преп. Сергия, главным делом которого была молитва и храмовое богослужение, постепенно стал школой для народа. Та жизнь, которой жил монастырь и его глава — преп. Сергий — стала, так сказать, наглядным преподаванием, преподаванием без слов. Мало этого: лавра Св. Троицы одним своим именем стала служить объединению русской земли для освобождения ее от ига татарского с одной и для отражения вторжений с Запада с другой стороны.

Что же за магическая сила заключалась в этом имени — Св. Троица? Магическая сила? Нет. Заключалась сила учения Церкви, по догматическому определению которой Св. Троица одновременно и «нераздельна и неслиянна». Московская Русь, быть может, и не думала, а только чувствовала, что в Троице «неслиянной» заключается обличение ислама с его представлением божества «... как выкованного из одного железа» — как начала бесчувственного, безлюбовного, несущего только смерть. Для людей того времени это так наглядно выявлялось в облике татарского нашествия. В наше время это может быть понято как господство всевозможных унионов, монополий, как всепоглощающая материальная зависимость, как гнет сверхдержавы и т. п.

А Троица «нераздельная»? Она обличала Запад и его розни, его стремление к угашению духовной свободы и самобытной жизни народа. Этот Запад всеми понимался как историческое католичество, как хорошо знакомые нам немцы и крестоносцы со времен св. кн. Александра Невского. В понятиях нашего времени, мы назвали бы это стремлением к разложению единодушия народа, его национального самосознания, положением, когда делят шкуру неубитого медведя русской империи.

Благодаря этому, в одном звучании имени Св. Троицы «... было обличение, — пишет философ Н. Ф. Федоров — двух крайностей: новоязыческой западной розни и новоиудейского магометанского насилия, гнета и господства».

Таким образом, это сложное догматическое учение о неслиянности и нераздельности лиц Св. Троицы — Отца, Сына и Св. Духа — приобретало совершенно доступную для каждого человека форму.

Но духовная мудрость преп. Сергия, воспитавшего и вдохновившего наш народ, не только посвящением храма имени Св. Троицы поражает нас. Поражает духовная высота личности преп. Сергия. Поражает и ее широта. Так сказать, тот объем, вместимость всего и вся, которой он обладал.

«От мистики до политики огромный шаг, — пишет историк Г. П. Федотов, — но преп. Сергий сделал его, как сделал шаг от отшельничества к общежитию, отдавая свое духовное благо для братьев своих, для русской земли. Вмешательство преп. Сергия в судьбу молодого государства Московского, благословение им национального дела было, конечно, одним из оснований, почему Москва, а вслед за нею и вся Русь чтила преп. Сергия, своего небесного покровителя... Остается вечным в церковном сознании благословение Сергия на брань с врагами христианства. На Куликовом поле оборона христианства сливалась с национальным делом Руси и политическим делом Москвы. В неразрывности этой связи дано и благословение преп. Сергия Москве, собирательнице государства русского» [1] .

Таков совершенно необыденный облик этого великого угодника Божия, совместившего крайнюю глубину личного аскетизма с изумительной высотой попечения о «человецех в мире живущих» и о судьбе своего отечества.

Однако, преп. Сергий появился не на пустом месте и, уйдя в вечность, не прервал, в жизни потомков, своего пути.

Живя в свое время, он не жил своим временем. Корнями своего внутреннего мира он был связан с XI—XII веками, временем нашего первого расцвета, так сказать, разворота духовных сил народа, принявшего благодать святого крещения и ставшего творчески и осмысленно строить свою жизнь.

Теперь, хотя бы совсем, совсем бегло скользнем взглядом по двум особо драгоценным эпохам нашей истории, нашего прошлого: до-куликовскому —XI— XII вв. и по-куликовскому — XIV—XV вв. То есть по тому времени, когда все взыскующее освящения, все стремящееся жить право — словно находило свое выражение в нашей истории.

Литература XI—XII веков, в произведениях митрополита Илариона, летописца Нестора, князя Владимира Мономаха и многих других, в летописях и житиях «... создала торжественный и героический образ Русской Земли — обширной, могущественной и славной в иных станах». [2] Создатели этой литературы были не низкопоклонники, не придворные искатели. Неизвестный нам автор величайшего произведения — «Слова о полку Игореве» — говорит как власть имущий, с высоты сознания своей нравственной ответственности писательского долга. Этим дышала наша литература тех веков.

А архитектура? Посмотрите хотя бы на соборы — Св. София Киевская, Св. София Новгородская. А церковь Покрова на Нерли, этот белокаменный символ небесной Покровительницы всей русской земли. А знаменитые владимирские соборы: Успенский и Дмитриевский, и им подобное зодчество.

В это же время, при Ярославе Мудром, высоко возрос международный авторитет Киевской Руси. Об этом говорят и исторические документы, и обширные связи со всеми государствами Европы. Взгляните на брачные союзы того времени: сам князь Ярослав женат на Ингигерде, дочери шведского короля Олафа. Дети князя Ярослава: дочь Анна — жена французского короля Генриха I, Анастасия — венгерская королева, сын Всеволод женат на греческой царевне Анне, внук Ярослава Владимир Мономах женат на Гиде, дочери Геральда, короля английского и т. д. и т. д. Короче говоря, русская литература этого времени, русская историческая мысль, архитектура, изобразительное искусство — все стремилось воплотить в жизнь свои молодые силы и встать в ряд с другими народами мира.

Все это духовное (в самом широком смысле слова), скажем, духовно-интеллектуальное богатство нации впитал и носил в себе Радонежский отшельник. Но как это возможно для человека, с юности живущего в дремучем лесу?! Об этом большом и сложном вопросе не входящем сейчас в нашу тему, скажем только, что даже вот и мне довелось видеть нечто подобное среди старцев Валаамского монастыря, и поражаться этим до чрезвычайности. А вспомним знаменитых оптинских старцев, к которым за разъяснением недоумений ездили такие умы как Достоевский и другие. Как это возможно? Как — в двух словах не скажешь, а вот возможно!

Таким был и преп. Сергий. Источник его мудрости был Господь. Ведь Господь не есть Господь спасения только души, но и всей человеческой культуры, творчества, если только они, в конечном итоге, направлены к пользе не проходящего, а подлинного, вечного. Преп. Сергий жил в XV веке, а духовно питался от истоков XI—XII веков, ибо они были девственнее, ближе ко времени дарования народу нашему даров небесных через принятие святого крещения.

Мы далеки от мысли утверждать, что в упомянутое время, как и в другой какой-либо период нашей истории все было у нас свято и безоблачно. Конечно, нет. Были и грех, и узость сознания, и эгоизм, и самопревозношение... Этим всем никого не удивишь, у всех народов в таком недостатка не было. Удивляться следует не этому, а тому, что бывает редко, что не всегда разглядишь, заметишь. А такого — и высокого, и незаметного, было много в те давние времена. Потому и вошли эти века в историю, как наиболее близко подошедшие к идеалу Святой Руси.

Но наступил, по Божьему попущению, внезапный как гром среди ясного неба, разгром русской земли — опустошающее татарское нашествие и века иноземного ига. В эти страшные годы «... то, чего не смогла сделать татарская сабля... — пишет академик Лихачев —... сделали долгие годы «томления» и «муки» татаро-монгольского ига; книжность угасала, зодчество почти оборвалось. Тем не менее, и в эти годы под навалившейся тяжестью иноземного ига продолжала теплиться жизнь. Русский народ сохранил интерес к своему прошлому, летописание продолжалось по городам. Русская культура, достигшая своего весеннего цветения накануне татаро-монгольского ига,... сохраняла силы для будущего развития». [3]

Несмотря на все эти зигзаги истории, путь народа всегда сохраняет свой основной стержень, ствол своего бытия. Все духовное богатство, как и опыт от трудностей и ошибок, вписывают поколения в свою сущность, как бы нарастающую вокруг этого основного стержня, который благодаря этому растет и ширится. Посмотрите на ствол спиленного дерева. Он составлен из кругов. Ежегодные круги новых нарастаний там ясно видны. Подобен росту ствола рост умудренности народа в его истории. Постигается он нами не физическими глазами, а умозрительно, но от этого не менее реально.

«Настоящее без прошлого — не настоящее, а только его суррогат», — сказал С. Залыгин в предисловии к роману В. Распутина «Прощание с Матерой». Прошлое — это как бы зеркало, в котором мы можем видеть подлинные черты нашего лица. В этом отношении читаешь и не нарадуешься на исторические романы Д. Балашова («Дмитрий Донской», «Младший сын», «Великий стол» и др. ), которые вышли за последние годы. О том, какая это ценность, пишет Д. С. Лихачев, говоря: «Древняя русская литература — наша, родная. Это наши корни, наши истоки. Как важно бывает обратиться к своим основам! Это своего рода тяга к «духовной оседлости», к укреплению чувства родного, коренного, которое, естественно, усиливается по мере того, как растет наше культурное самосознание». [4]

А все ли мы знаем, кто такой Лихачев? Каково его огромное влияние на духовное возрождение современной России? А что из исторических романов Балашова мы читали? А если мы этого не знаем, то что же мы знаем о своей родине, о том, что происходит в ее глубинах? Знаем только то, что наговаривается на наш народ, именно на народ, а не политический строй на страницах, так называемой, русскоязычной печати? Где же тогда наша любовь к отечеству? А ведь названные выше имена и сказанное ими таит в себе надежду на повторение в нашей истории XV века, века русского возрождения. Если в современной России мы не находили бы того, что мы называем нашим, т. е. принадлежащим вечной, непроходящей России, то мы оказались бы без родины. Стали бы какими-то русскими бесплотными духами, а не русскими людьми. Нация, государство не могут быть бесплотными.

Плоть нации — народ. А народ наш там, где сейчас, к сожалению, Советский Союз. Наш народ — русский народ. Мы неотделимы от своего народа и не можем быть живыми, если не живем вместе со своим народом.

Карамзин сказал, что «... любовь к отечеству дает жар, силу и прелесть... », что «... где нет любви, там нет и души». Скорей же, скорей поспешим больше и глубже знать все о своем народе!

К Карамзину же нам нужно иметь особое почтение, ибо он был тем первым, который позволил себе смелость сказать, что считает Ивана III выше Петра I. Что главное не в том, кто сколько сделал, а в том, на что его деятельность была направлена. Был ли это рост народной жизни на исконных вековых корнях, или эти корни выкорчевывали, чтобы насадить чужеродное, западное.

Конечно, безгрешных людей нет, нет и народов с белоснежной историей. «Кто без греха, первый брось в нее камень». Но есть люди, народы, эпохи — совестливые, они отходят камня не бросив, но есть и бессовестные... Из наличия совести, или при ее извращении, вырастает направление жизни — к небесной правде или к скотоподобной жизни.

Иваном III у нас кончается XV век, который был веком нашего духовного взлета, духовного возрождения. Как хранитель традиций, как укрепитель нашей нации, Иван III был не только великим князем, но и умудренным великим мужем на великом столе московском. Мне хотелось бы предложить вам посмотреть на XV век, если позволено будет так сказать, через икону. Почувствовать, каким драгоценным памятником является древняя русская икона. «В ней мы находим, — пишет князь Евгений Трубецкой, — полное изображение всей внутренней истории русского религиозного и, вместе с тем, национального самосознания и мысли». [5]

Не легко так увидеть икону, такое в ней увидеть, но, увидев, мы увидим в ней еще одну, новую для нас грань, ибо Христос через все, при посредстве всего, говорит нам о том ярком видении «небесной правды и красоты, которое своим сиянием делает неотразимо ясной неправду, царящую в мире, и тем зовет нас к освобождению от плена миру». [6]

Однако следует обратить внимание на то, что вышеприведенные слова кн. Трубецкого об иконе относятся к концу XIV и к XV векам. Об иконах же начала и середины XIV века, т. е. в тяжкий период татарского ига, тот же автор говорит, что в них отражена «... робость народа, который еще боится поверить в себя, не доверяет самостоятельным силам своего творчества. Глядя на эти иконы вам кажется подчас, что иконописец еще не смеет быть русским... Теперь, — предлагает князь Трубецкой, —всмотритесь внимательнее в иконы XV и XVI веков, и вас сразу поразит полный переворот. В этих иконах решительно все обрусело — и лики, и архитектура церквей, и даже мелкие, чисто бытовые подробности. Оно не удивительно. Русский иконописец пережил тот великий национальный подъем, который в те дни пережило все вообще русское общество». [7]

Не дерзость слова об «обрусении» иконы, а результат подвига преп. Сергия и великого князя Димитрия Донского. Из пустыни раздался властный призыв преподобного к вождю русской рати: «Иди на безбожников смело, без колебаний, и победишь». В своей замечательной речи в память преп. Сергия наш известный историк В. О. Ключевский сказал: «Примером своей жизни, высотой своего духа преподобный Сергий поднял упавший дух родного народа, пробудил в нем доверие к себе, к своим силам, вдохнул веру в свое будущее».

Вот те причины, по которым мы называем XV век веком нашего духовного возрождения. Наше былое (XI—ХП вв. ) вернулось к нам, возродилось. И не только возродилось, но стало стихийно расти, расправлять свои втянутые плечи.

Не одна иконопись, конечно, отражает этот подъем сил народных. XV столетие является и веком церковного строительства. Кремлевские соборы — Успенский, Благовещенский... Они русские, несмотря на то, что строились под руководством итальянских мастеров, вновь учивших нас, как класть кирпич, растворять известь, ибо за столетие остановившейся стройки утратили мы эти знания. Иван III повелел итальянцам предварительно изучить сохранившиеся еще образцы чисто русской архитектуры, каковым прежде всего оказался Успенский собор во Владимире, заложенный в 1158 г. и обновленный после стихийного пожара в 1185 г. Князь Андрей Боголюбский — основоположник и строитель северной Руси — «не искал мастеров от немец», как свидетельствует летопись, но вдохновил своих строителей мыслью о создании общерусского храма, который должен был не только заменить Софийский собор в Киеве, но стать символом объединения всей земли, всех разрозненных княжеств. И вот возникли кремлевские соборы. В них нет ничего ни византийского, ни итальянского. Это наши соборы, русский гений светится в каждой архитектурной детали и в общем замысле.

А подвиг монашеский, подвижнический? Ключевский пишет, что «... за сто лет, 1240-1340, возникло всего каких-нибудь десятка три новых монастырей. Зато в следующее столетие, 1340-1440, когда Русь начала отдыхать от внешних бедствий и приходить в себя, из куликовского поколения и его ближайших потомков вышли основатели до 150 новых монастырей... Стремление покинуть мир усилилось не оттого, что в миру скоплялись бедствия, а по мере того, как в нем возвышались нравственные силы».

Итак, во всем, во всех проявлениях творческой жизни народа у нас в XV веке светилась радость. Во всем просвечивало то, что зовется русской идеей — светилось Православие, осуществляемое в русской жизни. Все стремилось делаться во славу Божию, все норовило воздать Господу за милость освобождения от тяжкого пленения неверными, все стремилось блюсти чистоту верности святому Православию, хранить которое поставлена после греческого отпадения Святая Русь.

«Но раньше Москвы под впечатлением упадка веры в обоих древних Римах, стал называть себя «Новым Римом» Великий Новгород. Там зародились благочестивые сказания о бегстве святых и святынь из опозоренных центров древнего благочестия и о переселении их в Новгород». Вот одно из них: чудесное плавание на камне святого Антония Римлянина. «В собрании икон И. С. Остроухова есть изображение этого чудесного плавания, которое поражает не только красотою, но и необычным подъемом национального чувства; над плывущим по Волхову святым беженцем из Рима, — читаем у того же князя Трубецкого, — жаром горят золотые главы новгородских русских храмов: в них — цель его странствования и единственно достойное пребывание для вверенной ему от Бога святыни». [8]

Как бы драгоценно было для нас проникнуть в то состояние, то горение, которым были захвачены наши предки, жившие в XV веке. Их душевная настроенность как бы настежь открывала ворота своей земли навстречу святыне Господней, идущей пребывать у них, в их земле, вручающей себя, в своем земном аспекте, им на охранение. В их сознании они стали третьим и последним Римом — вечным градом дела Божия на земле, хранителями святого Православия — этой закваски спасения всего человечества. Не гордость это была: вот я, де, каков! — Нет и нет! Наоборот! Это был благоговейный испуг, испуг как у апостола Петра: «Выйди от меня, Господи, я человек грешный!» Земля наша в то время, предки наши, как бы чреваты стали тем, что прозвучит в свое время и при своих обстоятельствах у их потомков: «Заложим жен и детей, но спасем Отечество» — воскликнул Кузьма Минин в Смутное время (начало XVII века); «Не нам, не нам, а имени Твоему даждь славу» — чеканили на памятной медали русичи в XIX веке; «Господи, вот плоть моя», — сказал Максимилиан Волошин в XX веке.

Особое было это время, этот XV век. И не потому, что Бог обильно давал, а потому, что человек пламенно жаждал и искал («Стучите и отверзется вам»). На пламенное взыскание Бог никогда не отвечал молчанием. Поэтому приплытие на камне св. Антония из Рима в Великий Новгород никого особенно не потрясло, ибо прежде всего потрясала та святыня, которая с ним и в нем. Тогда плывущий камень, теперь плачущая слезами икона — просто бумага с изображением Лика Божией Матери. Не вера от чуда, а чудо от веры. Подобное познается подобным. Пока не освободимся от мерзостей своих «... икона не заговорит с нами. А когда она заговорит, она возвестит нам высшую радость — сверхбиологический смысл жизни... » [9]

Шестьсот лет тому назад, в 1383 году, во времена Флорентийской унии с католиками и взятия турками Константинополя, наиболее чтимый в Константинополе образ Божией Матери, почитавшийся как священный символ Византийской империи, исчезает из Константинополя и появляется в России, над Ладожским озером, в пределах города Тихвина. Отсюда и наименование ее в России — «Тихвинская».

Прошли века, икона Тихвинская слилась с нашей жизнью и нашей судьбой, стала вполне нашей и озаряет «... своим светом не только прошлое, но и настоящее русской жизни, более того — ее будущее. Ибо в этих озарениях выразилась не какая-либо переходящая стадия в развитии русской жизни, а ее непроходящий смысл. Пусть этот смысл был временно скрыт от нас и даже утрачен. Он вновь нам откроется. А открыть его — значит понять, какие богатства, какие еще неявленные современному миру возможности таятся в русской душе». [10]

Лично мне Тихвинская икона Божией Матери особенно близка, ибо я в 1933 году был рукоположен к храму Успения Божией Матери в город Нарву.

Там, в Ивангородской крепости, находился мой храм, в котором хранилась Нарвская Тихвинская икона, в свою очередь чудотворная. Ее история такова: «В 1558 году, когда русские войска осаждали Нарву (ливонская Германовская крепость), пьяные немцы, найдя в одном оставленном русскими купцами доме икону, бросили ее в огонь, под котлы, в которых варилось пиво». [11] Возник пожар, охвативший город, пользуясь которым русские взяли крепость. Икона Божией Матери — Тихвинская, а также икона святителя Николая были найдены в пепле неповрежденными.

Интересно будет добавить, что в мое время в Нарву приезжала научная комиссия из Пражского Кандаковского института. Я дерзнул разрешить снять с иконы драгоценную ризу и фотографировать икону. Икона носила на себе следы того, что она действительно побывала в огне — мелкие пупышечки, образовавшиеся от вздутия краски соприкоснувшейся с огнем, которыми она вся, за исключением ликов, была покрыта.

Недавно в «Нью-Йорк Таймс» была опубликована любопытная статья Д. Шиплера о наблюдениях, вынесенных им от его жизни в Советском Союзе. Он приводит собственные (приведенные в кавычках) слова одного из горячо любящих Россию людей. Это недавно опять посаженный патриот, философ и поэт Леонид Бородин. «Корни национализма, — говорит он американцу — это христианство, человек и его земля. Человек на земле... Есть советский патриотизм, есть русский патриотизм. Советский — это преданность социальной форме, существующей на определенной территории... Но русский патриотизм... — он почти не мог говорить — Россия, да, Россия, да... — он глотал слезы... » Он не договорил нужные слова, должное определение русского патриотизма. Но мы постараемся, опираясь на опыт наших предков, сказать им недосказанное.

Ничего, кроме красоты Божьего замысла, спасающего мир, наши предки XV века в иконе не искали. От рождения до смерти с подлинно русским человеком пребывает икона: у крещальной купели, всю жизнь на груди, в красном углу, при венчании идет перед ним, в бою как хоругвь осеняет ратный подвиг, в гробу на груди... икона... образ, потому что для нас, православных русских людей, патриотизм — это образ Божий, отраженный как правда в нашей жизни.

Нам нужно откровение иконы, нужны обновляющиеся, плачущие, мироточащие иконы... И еще раз, используя слова князя Трубецкого, скажем: «Нам нужен этот великий благовест и этот пурпур зари, предвещающий светлый праздник восходящего солнца. Чтобы не унывать и до конца бороться, нам нужно носить перед собой эту хоругвь, где с краскою небес сочетается солнечный лик прославленной Святой Руси» [12] .

В этом наши корни, наша крепость!

Господи, спаси Россию!

РОДИНА

Тебя я вижу, как во сне,

Всегда средь бела дня.

Всего дороже мне,

Что вижу, не глядя.

Тебя я слушаю, припав

На грудь чужой земли.

Тобой любуюсь, не видав,

Как расцветаешь ты.

Ты в каждой новой борозде,

Проложенной в моей судьбе —

Всегда и всюду и везде

Наперекор любой беде.

Ты лучшее, что я познал.

Твое былое полюбя,

Я крепость жизни почерпал,

Любимая моя земля.

Н. И. 1968 г.